Станюкович Константин Михайлович - Добрый
Константин Михайлович Станюкович
Добрый
(Из дальнего прошлого)
Посвящается Е.Д.Синицкому
I
Однажды, в начале декабря 186* года, когда щегольской корвет "Кречет"
стоял на двух якорях на большом рейде Батавии, я - тогда юный гардемарин -
правил вахтой с полуночи до четырех утра.
Огни были потушены. Вокруг царила тишина.
Капитан и большая часть офицеров были на берегу. Старший офицер,
штурман, механик и "батя", как все звали иеромонаха Антония, никуда не
съезжавшего с корвета, давно спали в своих душных каютах.
Команда спала на палубе. Отделение вахтенных дремало, примостившись на
бухтах снастей и у пушек.
Только бодрствовали двое часовых да шагал взад и вперед по шканцам
вахтенный унтер-офицер.
Не спал и один из вахтенных матросов - Аверьян Шняков.
Это был старший рулевой, серьезный и старательный человек лет под
сорок, любивший иногда пофилософствовать на баке и вступавший охотно в
беседы с теми офицерами, особенно с молодыми, которые пользовались его
расположением за то, что не наказывали линьками, не дрались и не очень
ругались.
Прислонившись к борту на шканцах, Шняков тихо мурлыкал под нос какую-то
песню. И вдруг, обрывая ее, поднимал голову и вдумчиво смотрел на небо,
усеянное брильянтами мигающих звезд, среди которого медленно-величаво
поднималась томная и словно бы самодовольная луна.
Она, как говорят моряки, светила во "всю рожу".
Шняков вдыхал полною грудью нежную прохладу южной ночи и, казалось,
проникновенно любовался ею.
Действительно, почти безмолвная и таинственная, она была прелестна.
Море едва трепетало рябью, отливавшею серебром, и словно о чем-то
ласково шептало. И оно манило бы к себе, если бы по временам не показывалась
над водой, совсем близко, отвратительная плоская большая голова каймана с
неподвижными глазами.
На такой рейдовой вахте делать решительно нечего.
Я уж налюбовался ночью, до усталости шагал по мостику, мечтая о
писательской славе, обошел два раза палубу - убедиться, что часовые не спят,
и, прислонившись к поручням, вдруг почувствовал, что неотразимая и властная
дрема сию минуту охватит меня.
"О, как хорошо заснуть!.. Какое наслаждение!.. Но вахтенному офицеру
нельзя... Я, конечно, не засну... Я только постою немного".
И в ту же секунду заснул.
Через минуту-другую не то дремы, не то крепкого сна, полного
сновидений, я открыл глаза и, сконфуженный, отошел от предательских
поручней, спустился с мостика и направился к Шнякову, чтобы в разговоре с
ним разогнать сон.
Мы были в отличных отношениях.
Шняков знал, как я уважал его, отличного рулевого и необыкновенно
чуткого к правде, и как любил слушать его. И он иногда рассказывал о прежней
службе, о разных начальниках, с которыми служил, о правде и неправде.
Особенно любил он рассказывать, когда мы вдвоем катались, бывало, на двойке
под парусами и когда Шняков деликатно учил своего юнца начальника не одним
только управлениям шлюпкой.
В его рассказах чувствовался слегка скептический ум, но не озлобленный
после двадцатилетней службы, а словно бы смягченный философией его доброго
сердца.
II
- Не спится, Шняков? - тихо спросил я, приблизившись к нему.
Он встрепенулся, точно внезапно оторванный от дум, и повернул ко мне
залитое лунным светом простое с крупными чертами лицо, густо заросшее русыми
баками, худощавое, крепкое и загорелое, с вдумчивыми и серьезными серыми
глазами.
- Ночь, ваше благородие! - еще тише ответил он, словно бы боялся
спугнуть чары волшебной ночи.
И прибавил:
- Задумался, глядючи..